«К» значит «коммуникация»
ТЕМА НОМЕРА / #6_2022
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Иллюстрация: Влад Суровегин
Кризис общественного доверия к науке все ширится, административное давление растет, выпускники школ и вузов под страхом смертной казни не хотят идти в науку, а воз научной коммуникации и ныне там — в «великих научных достижениях» и, если повезет, в бесконечных постах для соцсетей. Но кое-кому из ученых уже надоело это терпеть.
Пару месяцев назад российское академическое сообщество активно обсуждало микроскандал, связанный с докладом президента РАН Александра Сергеева в Госдуме (о российских научных достижениях, конечно же). Обсуждался не сам доклад, а то, что случилось после: депутат Ксения Горячева (партия «Новые люди») поинтересовалась, какая от всего этого польза рядовым гражданам России; на что академик Сергеев ответил, что «готов повторить доклад лично для нее» — то есть на вопрос просто не ответил.
Сюжет этот вызвал самые разные реакции: кто-то откровенно потешался над необразованными депутатами, кто-то в очередной раз высказывался в духе «нельзя ждать от науки быстрых результатов» — в общем, спектр мнений легко представить.
Эта ситуация — один из звоночков, свидетельствующих о многих неприятных для российской науки вещах, причем все эти вещи — начиная со смерти академической автономии (если она вообще была жива в XX веке) и заканчивая грядущими сложностями с финансированием науки — так или иначе связаны с коммуникацией.
Сюжет этот вызвал самые разные реакции: кто-то откровенно потешался над необразованными депутатами, кто-то в очередной раз высказывался в духе «нельзя ждать от науки быстрых результатов» — в общем, спектр мнений легко представить.
Эта ситуация — один из звоночков, свидетельствующих о многих неприятных для российской науки вещах, причем все эти вещи — начиная со смерти академической автономии (если она вообще была жива в XX веке) и заканчивая грядущими сложностями с финансированием науки — так или иначе связаны с коммуникацией.
Немного контекста в холодной воде
Во-первых, наука, как и многие другие окологосударственные институты, в последние годы увязла в кризисе общественного доверия.
Если верить американским социологам (Pew Research Center), то науке и исследователям полностью доверяют только около 35% людей (в среднем по миру).
Причем в России опросы ВЦИОМ фиксируют падение «полного доверия к ученым» в полтора раза за 10 лет — с 28% в 2010 году до 19% в 2017‑м. Кроме того, почти половина россиян (49%) верит, что ученые знают «правду о мире», вторая же половина наших сограждан считает, что они эту правду скрывают.
Кризис доверия, в свою очередь, подпитывает разнообразные мифы и заблуждения, связанные с различными научными и околонаучными достижениями/концепциями, что, в свою очередь, еще больше снижает доверие — по принципу классического кольца депрессии.
Во-первых, наука, как и многие другие окологосударственные институты, в последние годы увязла в кризисе общественного доверия.
Если верить американским социологам (Pew Research Center), то науке и исследователям полностью доверяют только около 35% людей (в среднем по миру).
Причем в России опросы ВЦИОМ фиксируют падение «полного доверия к ученым» в полтора раза за 10 лет — с 28% в 2010 году до 19% в 2017‑м. Кроме того, почти половина россиян (49%) верит, что ученые знают «правду о мире», вторая же половина наших сограждан считает, что они эту правду скрывают.
Кризис доверия, в свою очередь, подпитывает разнообразные мифы и заблуждения, связанные с различными научными и околонаучными достижениями/концепциями, что, в свою очередь, еще больше снижает доверие — по принципу классического кольца депрессии.
Распространенность научных мифов и конспирологических теорий в России
(% ответивших, верящих в то или иное утверждение)
Страдает от этого в основном само общество, но это ненадолго.
Потому что — и это во‑вторых — недоверие к науке и исследователям стремительно институционализируется.
Выражается это в первую очередь в постоянном росте требований к научным результатам — как количественным (публикации, патенты, объем «научных денег» на человека), так и — в еще большей мере — качественным (трансфер технологий, вклад науки в социально-экономическое развитие).
Институционализация недоверия / ставка на социально-экономические эффекты заметны практически во всех странах со сколько-нибудь развитым научно-исследовательским комплексом. США создают Управление по технологиям и инновациям (Endless Frontiers Act, 2020), которое будет отвечать за обеспечение трансфера; больше того, там заговорили о «возвращении доверия к власти через доверие к науке» (меморандум Д. Байдена от 21.01.2021); ЕС развивает комплекс инфраструктур для трансфера и вводит целевые показатели по количеству стартапов и скейл-апов как одну из метрик результативности исследовательских проектов (Horizon Europe); Китай сдвигает фокус научно-технологической политики с университетов и исследовательских центров на промышленные и высокотехнологичные компании (блок по науке и технологиям в 14‑м пятилетнем плане).
Иными словами, становится заметной политизация науки и научно-технологической повестки — еще не так, как в 1960‑х с их космической и ядерной гонкой, но уже в знакомом популистском залоге «лучше подумай, что ты можешь сделать для своей страны».
В таких условиях выстраивание коммуникации с обществом — это, по сути, создание еще одного канала для коммуникации с государством/властью. Потому что, хотим мы того или нет, соцопросы и фокус-группы избирателей таки проводятся — и результаты их учитываются.
В-третьих, пока никто не отменял пресловутых кадровых проблем науки, причем не только в России, но и по всему миру.
Причин тому очень много, и, пожалуй, одна из главных — общая непривлекательность научной сферы для нынешних выпускников школ.
Один из самых ярких примеров — ситуация с физикой в Великобритании.
Британский Институт физики (Institute of Physics), столкнувшись с нехваткой молодых специалистов, в 2020 году провел два довольно крупных социологических исследования среди детей и родителей (то есть людей, принимающих решение о том, куда молодежь пойдет учиться). По итогам опросов и фокус-групп, в которых поучаствовало больше трех тысяч человек, довольно предсказуемо выяснилось, что физика воспринимается как что-то «скучное», «не творческое» и «сложное», буквально: «Нужно быть одиноким гением вроде Эйнштейна, чтобы этим заниматься».
Последствия такого восприятия тоже предсказуемы — и столкнулся с ними не один Институт физики: в 2021 году в Великобритании было больше 9 тыс. вакансий, для которых организации годами не могли найти людей с нужным уровнем знаний в области физики; а школам по всей стране не хватало 3,5 тыс. преподавателей-физиков.
В итоге Институт физики решил, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И запустил масштабную PR-кампанию Limit Less для популяризации физики, чтобы стимулировать школьников изучать физику на продвинутом уровне (A-level) и поступать на соответствующие специальности. Причем, естественно, кампания шла не в газетах, не по ТВ и даже не в соцсетях, а в TikTok: с заказом контента у британских TikTok-инфлюэнсеров, многим из которых нет еще и двадцати; и с привлечением физиков, которые были готовы рассказать о своей работе так, чтобы это могло впечатлить детей. В итоге к марту 2022 года у контента кампании было больше 750 тыс. просмотров, а уровень вовлеченности пользователей составил 11% (и это при том, что хорошим считается показатель 8%).
Так что в планах Института физики на 2022 год — масштабирование кампании на другие организации, где работают физики, и вовлечение физиков в создание нужного контента (UGC).
Конечно, можно сказать, что это во многом философский вопрос: действительно ли ученым нужно убеждать людей в том, что карьера исследователя — это прекрасно, или можно пустить все на самотек, кому нужно, тот сам придет?
Но если не рассказывать о науке и деятельности исследователей, то как и откуда люди узнают, чего можно хотеть от научной карьеры?
Спойлер: никак. И в России это прекрасно видно по профессиональным приоритетам абитуриентов (и их родителей). Если верить опросу, который агентство SuperJob провело среди родителей выпускников, в 2022 году только около 20% вчерашних школьников решили выбрать специальности, хотя бы теоретически предполагающие возможность «пойти в науку» (химия, филология/лингвистика, психология, экономика). А интерес абитуриентов к физике, математике, биологии и пр. находится, видимо, где-то на уровне статистической погрешности.
Потому что — и это во‑вторых — недоверие к науке и исследователям стремительно институционализируется.
Выражается это в первую очередь в постоянном росте требований к научным результатам — как количественным (публикации, патенты, объем «научных денег» на человека), так и — в еще большей мере — качественным (трансфер технологий, вклад науки в социально-экономическое развитие).
Институционализация недоверия / ставка на социально-экономические эффекты заметны практически во всех странах со сколько-нибудь развитым научно-исследовательским комплексом. США создают Управление по технологиям и инновациям (Endless Frontiers Act, 2020), которое будет отвечать за обеспечение трансфера; больше того, там заговорили о «возвращении доверия к власти через доверие к науке» (меморандум Д. Байдена от 21.01.2021); ЕС развивает комплекс инфраструктур для трансфера и вводит целевые показатели по количеству стартапов и скейл-апов как одну из метрик результативности исследовательских проектов (Horizon Europe); Китай сдвигает фокус научно-технологической политики с университетов и исследовательских центров на промышленные и высокотехнологичные компании (блок по науке и технологиям в 14‑м пятилетнем плане).
Иными словами, становится заметной политизация науки и научно-технологической повестки — еще не так, как в 1960‑х с их космической и ядерной гонкой, но уже в знакомом популистском залоге «лучше подумай, что ты можешь сделать для своей страны».
В таких условиях выстраивание коммуникации с обществом — это, по сути, создание еще одного канала для коммуникации с государством/властью. Потому что, хотим мы того или нет, соцопросы и фокус-группы избирателей таки проводятся — и результаты их учитываются.
В-третьих, пока никто не отменял пресловутых кадровых проблем науки, причем не только в России, но и по всему миру.
Причин тому очень много, и, пожалуй, одна из главных — общая непривлекательность научной сферы для нынешних выпускников школ.
Один из самых ярких примеров — ситуация с физикой в Великобритании.
Британский Институт физики (Institute of Physics), столкнувшись с нехваткой молодых специалистов, в 2020 году провел два довольно крупных социологических исследования среди детей и родителей (то есть людей, принимающих решение о том, куда молодежь пойдет учиться). По итогам опросов и фокус-групп, в которых поучаствовало больше трех тысяч человек, довольно предсказуемо выяснилось, что физика воспринимается как что-то «скучное», «не творческое» и «сложное», буквально: «Нужно быть одиноким гением вроде Эйнштейна, чтобы этим заниматься».
Последствия такого восприятия тоже предсказуемы — и столкнулся с ними не один Институт физики: в 2021 году в Великобритании было больше 9 тыс. вакансий, для которых организации годами не могли найти людей с нужным уровнем знаний в области физики; а школам по всей стране не хватало 3,5 тыс. преподавателей-физиков.
В итоге Институт физики решил, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих. И запустил масштабную PR-кампанию Limit Less для популяризации физики, чтобы стимулировать школьников изучать физику на продвинутом уровне (A-level) и поступать на соответствующие специальности. Причем, естественно, кампания шла не в газетах, не по ТВ и даже не в соцсетях, а в TikTok: с заказом контента у британских TikTok-инфлюэнсеров, многим из которых нет еще и двадцати; и с привлечением физиков, которые были готовы рассказать о своей работе так, чтобы это могло впечатлить детей. В итоге к марту 2022 года у контента кампании было больше 750 тыс. просмотров, а уровень вовлеченности пользователей составил 11% (и это при том, что хорошим считается показатель 8%).
Так что в планах Института физики на 2022 год — масштабирование кампании на другие организации, где работают физики, и вовлечение физиков в создание нужного контента (UGC).
Конечно, можно сказать, что это во многом философский вопрос: действительно ли ученым нужно убеждать людей в том, что карьера исследователя — это прекрасно, или можно пустить все на самотек, кому нужно, тот сам придет?
Но если не рассказывать о науке и деятельности исследователей, то как и откуда люди узнают, чего можно хотеть от научной карьеры?
Спойлер: никак. И в России это прекрасно видно по профессиональным приоритетам абитуриентов (и их родителей). Если верить опросу, который агентство SuperJob провело среди родителей выпускников, в 2022 году только около 20% вчерашних школьников решили выбрать специальности, хотя бы теоретически предполагающие возможность «пойти в науку» (химия, филология/лингвистика, психология, экономика). А интерес абитуриентов к физике, математике, биологии и пр. находится, видимо, где-то на уровне статистической погрешности.
Какие профессии планируют получать российские выпускники школ (2022), % опрошенных
Кстати, абсолютное большинство государственных мер, призванных улучшить кадровую ситуацию в российской науке, направлено на поддержку людей, уже выбравших карьеру исследователей — после или во время получения высшего образования. А вот как планируется обеспечивать раннюю (старшие классы) специализацию школьников, связанную с научной деятельностью, пока не очень понятно.
Централизация и обучение нам помогут (но это не точно)
Пожалуй, наиболее очевидный и распространенный ответ на проблемы коммуникации между наукой и обществом — создание единых общестрановых Центров научной коммуникации, работающих с учеными и журналистским сообществом.
Вариант-минимум централизованной инфраструктуры поддержки научной коммуникации — информационно-образовательные инициативы. Именно в такой логике, например, развивает научную коммуникацию Европейский союз: в 2022 году должно начаться создание общеевропейского Центра компетенций по научной коммуникации (European Сompetence Сentre for Science Communication), который будет заниматься разработкой/улучшением методик, инвентаризацией коммуникационных и медийных инструментов и пр.
Вариант-максимум — создание полноценного единого пресс-центра по научным вопросам. Самая известная организация такого рода — британский Центр науки и медиа (Science Media Centre, SMC), созданный в 2002 году.
Основным мотивом для открытия SMC стал доклад «Наука и общество» (Science and Society), подготовленный Комитетом по науке и технологиям при британской Палате лордов в 2000 году и, помимо всего прочего, зафиксировавший острую необходимость нормальной системы распространения проверенной научной информации, особенно на фоне обострения общественных дебатов вокруг генномодифицированных сельскохозяйственных культур.
Британцы, как это у них принято, подошли к вопросу основательно и в первую очередь обеспечили SMC независимость, чтобы не допустить лоббирования интересов университетов, научных центров или бизнес-групп: центр был создан как некоммерческая организация, своего рода независимый пресс-офис, финансируемый посредством пожертвований, ни одно из которых не может составлять больше 5% годового бюджета SMC (за исключением средств, поступающих от государственного Фонда науки и инноваций и благотворительного научного фонда Wellcome Trust), — и всё это призвано гарантировать непредвзятость и достоверность научной информации, которую центр предоставляет журналистам.
К 2022 году масштаб деятельности SMC стал весьма впечатляющим, особенно на фоне пандемии и многочисленных фейков, связанных с Covid‑19. Только в 2021 году команда центра провела 156 пресс-конференций (из них 142 — по вопросам, связанным с коронавирусом), приняла и отправила ученым 1223 запроса на комментарии и данные (1069 — про коронавирус и ковид) — и в целом выдавала где-то в пять раз больше материалов, комментариев и пр., чем в «мирные» доковидные времена.
Модель полной централизации выглядит очень эффективной, поэтому опыт SMC довольно быстро распространяется по миру. По этой же модели (независимый пресс-центр с ограничениями по объемам финансирования от одной организации) созданы и работают Центры науки и медиа в Германии, Австрии, Новой Зеландии, Австралии и на Тайване; планируется открытие аналогичных центров в Японии, Испании, Франции и Кении.
В то же время ряд исследователей относятся к такой сверхцентрализованной модели коммуникации между наукой и обществом с осторожностью.
Во-первых, некоторые представители научного сообщества опасаются, что если журналистов «кормить с ложечки» предварительно разжеванной научной информацией, то это спровоцирует падение качества журналистики, и без того страдающей от кликбейта и деградации потребительских предпочтений (клиповое мышление, победа визуального над осмысленным и пр.).
Во-вторых, отдельным исследователям кажется, что SMC иногда перегибает палку и проталкивает научную повестку слишком агрессивно, действуя скорее как PR-агентство, а не как центр, предоставляющий журналистам и обществу достоверную информацию. Кроме того, ученые, работающие с проблемой кризиса доверия (например, Майя Голденберг, написавшая книгу «Общественное доверие, экспертиза и война против науки», 2021), отмечают, что сциентистский/ технологический [медийный] дискурс последних 20−30 лет уже и без того привел к «обнаучиванию» политики (то есть к тому, что политики постоянно апеллируют к «научным» обоснованиям и примешивают науку к вопросам, которые на самом деле являются не научными, а этическими, социальными или экономическими) — и, соответственно, к политизации науки и снижению доверия к ней.
(Справедливости ради надо сказать, что, несмотря на разрозненные обеспокоенные голоса, абсолютное большинство исследователей, работающих с SMC, вполне довольны сложившейся моделью: они, с одной стороны, получают возможность высказаться в СМИ, с другой — могут не общаться с журналистами и не беспокоиться о том, чтобы их правильно поняли.)
Россия до нужной степени учености/централизации пока не дошла (может быть, это не так уж плохо); в нашей стране, как и во многих других странах с развитым научным комплексом, распространены центры научной коммуникации, работающие на базе отдельных исследовательских организаций.
В основном центры научной коммуникации предлагают студентам и исследователям образовательные программы или краткосрочные курсы, включающие базовый или продвинутый набор коммуникационных навыков и инструментов (методы анализа аудитории, определение целей коммуникации, подготовка «месседжей» и избавление от научного арго, разные коммуникационные стратегии и пр.). В России в похожей логике работает Центр научной коммуникации НИУ ИТМО (курсы, методички, полноценная магистерская программа и пр.); курсы и образовательные программы, связанные с научной коммуникацией, реализуются в НИУ ВШЭ и СПбПУ.
Но как зарубежные, так и российские образовательные инициативы в области научной коммуникации сталкиваются с рядом проблем, часть которых появилась еще в XX веке.
Пожалуй, наиболее очевидный и распространенный ответ на проблемы коммуникации между наукой и обществом — создание единых общестрановых Центров научной коммуникации, работающих с учеными и журналистским сообществом.
Вариант-минимум централизованной инфраструктуры поддержки научной коммуникации — информационно-образовательные инициативы. Именно в такой логике, например, развивает научную коммуникацию Европейский союз: в 2022 году должно начаться создание общеевропейского Центра компетенций по научной коммуникации (European Сompetence Сentre for Science Communication), который будет заниматься разработкой/улучшением методик, инвентаризацией коммуникационных и медийных инструментов и пр.
Вариант-максимум — создание полноценного единого пресс-центра по научным вопросам. Самая известная организация такого рода — британский Центр науки и медиа (Science Media Centre, SMC), созданный в 2002 году.
Основным мотивом для открытия SMC стал доклад «Наука и общество» (Science and Society), подготовленный Комитетом по науке и технологиям при британской Палате лордов в 2000 году и, помимо всего прочего, зафиксировавший острую необходимость нормальной системы распространения проверенной научной информации, особенно на фоне обострения общественных дебатов вокруг генномодифицированных сельскохозяйственных культур.
Британцы, как это у них принято, подошли к вопросу основательно и в первую очередь обеспечили SMC независимость, чтобы не допустить лоббирования интересов университетов, научных центров или бизнес-групп: центр был создан как некоммерческая организация, своего рода независимый пресс-офис, финансируемый посредством пожертвований, ни одно из которых не может составлять больше 5% годового бюджета SMC (за исключением средств, поступающих от государственного Фонда науки и инноваций и благотворительного научного фонда Wellcome Trust), — и всё это призвано гарантировать непредвзятость и достоверность научной информации, которую центр предоставляет журналистам.
К 2022 году масштаб деятельности SMC стал весьма впечатляющим, особенно на фоне пандемии и многочисленных фейков, связанных с Covid‑19. Только в 2021 году команда центра провела 156 пресс-конференций (из них 142 — по вопросам, связанным с коронавирусом), приняла и отправила ученым 1223 запроса на комментарии и данные (1069 — про коронавирус и ковид) — и в целом выдавала где-то в пять раз больше материалов, комментариев и пр., чем в «мирные» доковидные времена.
Модель полной централизации выглядит очень эффективной, поэтому опыт SMC довольно быстро распространяется по миру. По этой же модели (независимый пресс-центр с ограничениями по объемам финансирования от одной организации) созданы и работают Центры науки и медиа в Германии, Австрии, Новой Зеландии, Австралии и на Тайване; планируется открытие аналогичных центров в Японии, Испании, Франции и Кении.
В то же время ряд исследователей относятся к такой сверхцентрализованной модели коммуникации между наукой и обществом с осторожностью.
Во-первых, некоторые представители научного сообщества опасаются, что если журналистов «кормить с ложечки» предварительно разжеванной научной информацией, то это спровоцирует падение качества журналистики, и без того страдающей от кликбейта и деградации потребительских предпочтений (клиповое мышление, победа визуального над осмысленным и пр.).
Во-вторых, отдельным исследователям кажется, что SMC иногда перегибает палку и проталкивает научную повестку слишком агрессивно, действуя скорее как PR-агентство, а не как центр, предоставляющий журналистам и обществу достоверную информацию. Кроме того, ученые, работающие с проблемой кризиса доверия (например, Майя Голденберг, написавшая книгу «Общественное доверие, экспертиза и война против науки», 2021), отмечают, что сциентистский/ технологический [медийный] дискурс последних 20−30 лет уже и без того привел к «обнаучиванию» политики (то есть к тому, что политики постоянно апеллируют к «научным» обоснованиям и примешивают науку к вопросам, которые на самом деле являются не научными, а этическими, социальными или экономическими) — и, соответственно, к политизации науки и снижению доверия к ней.
(Справедливости ради надо сказать, что, несмотря на разрозненные обеспокоенные голоса, абсолютное большинство исследователей, работающих с SMC, вполне довольны сложившейся моделью: они, с одной стороны, получают возможность высказаться в СМИ, с другой — могут не общаться с журналистами и не беспокоиться о том, чтобы их правильно поняли.)
Россия до нужной степени учености/централизации пока не дошла (может быть, это не так уж плохо); в нашей стране, как и во многих других странах с развитым научным комплексом, распространены центры научной коммуникации, работающие на базе отдельных исследовательских организаций.
В основном центры научной коммуникации предлагают студентам и исследователям образовательные программы или краткосрочные курсы, включающие базовый или продвинутый набор коммуникационных навыков и инструментов (методы анализа аудитории, определение целей коммуникации, подготовка «месседжей» и избавление от научного арго, разные коммуникационные стратегии и пр.). В России в похожей логике работает Центр научной коммуникации НИУ ИТМО (курсы, методички, полноценная магистерская программа и пр.); курсы и образовательные программы, связанные с научной коммуникацией, реализуются в НИУ ВШЭ и СПбПУ.
Но как зарубежные, так и российские образовательные инициативы в области научной коммуникации сталкиваются с рядом проблем, часть которых появилась еще в XX веке.
Субъект не тот
У проблемы доверия к науке очень специфический субъект: все катастрофические последствия падения доверия видят только управленцы высокого полета (например, первое широкое общественное обсуждение недоверия к ученым в США и Великобритании в 1980‑х инициировали Национальная комиссия по вопросам развития образования США и Лондонское королевское общество; при этом ученые по отдельности эту проблему «не замечали», поэтому государствам приходилось и приходится доплачивать ученым за продвижение научных результатов, коммуникацию с обществом и пр. — в основном, через специальные грантовые программы).
Соответственно, тем ученым, которые не получают гранты на популяризацию, совершенно не понятно, зачем нужна научная коммуникация — за исключением тех редчайших случаев, когда исследователь почему-то хочет переквалифицироваться в «профессионального научного коммуникатора» (хотя, если верить российским коллегам, в последние годы у нас возникла противоположная тенденция: «научные коммуникаторы» активно возвращаются в исследовательскую деятельность).
Конечно, на системном уровне проблем с коммуникацией «наука — общество» очень много: падение общественного доверия, дезинформация, сложности с обоснованием исследовательских бюджетов и пр. Но каждый отдельный исследователь не заинтересован в том, чтобы тратить время на коммуникацию, хоть с абстрактным обществом, хоть с абстрактной (но читающей газеты!) властью.
За доведение своих результатов до общества исследователь вообще ничего не получает — ни с финансовой точки зрения (за это не платят), ни с точки зрения академической карьеры, ни с точки зрения долгосрочной окупаемости (для того чтобы тебе дали следующий грант, недостаточно каждый день писать в соцсети).
Теоретически эту проблему можно было бы решить посредством включения научпоп-публикаций или комментариев для СМИ в систему принятия решений относительно финансирования и/или назначения на должности (например, приравнять 10 единиц научпоп-контента к одной научной статье), но, кажется, никто в мире этого пока не делает.
У проблемы доверия к науке очень специфический субъект: все катастрофические последствия падения доверия видят только управленцы высокого полета (например, первое широкое общественное обсуждение недоверия к ученым в США и Великобритании в 1980‑х инициировали Национальная комиссия по вопросам развития образования США и Лондонское королевское общество; при этом ученые по отдельности эту проблему «не замечали», поэтому государствам приходилось и приходится доплачивать ученым за продвижение научных результатов, коммуникацию с обществом и пр. — в основном, через специальные грантовые программы).
Соответственно, тем ученым, которые не получают гранты на популяризацию, совершенно не понятно, зачем нужна научная коммуникация — за исключением тех редчайших случаев, когда исследователь почему-то хочет переквалифицироваться в «профессионального научного коммуникатора» (хотя, если верить российским коллегам, в последние годы у нас возникла противоположная тенденция: «научные коммуникаторы» активно возвращаются в исследовательскую деятельность).
Конечно, на системном уровне проблем с коммуникацией «наука — общество» очень много: падение общественного доверия, дезинформация, сложности с обоснованием исследовательских бюджетов и пр. Но каждый отдельный исследователь не заинтересован в том, чтобы тратить время на коммуникацию, хоть с абстрактным обществом, хоть с абстрактной (но читающей газеты!) властью.
За доведение своих результатов до общества исследователь вообще ничего не получает — ни с финансовой точки зрения (за это не платят), ни с точки зрения академической карьеры, ни с точки зрения долгосрочной окупаемости (для того чтобы тебе дали следующий грант, недостаточно каждый день писать в соцсети).
Теоретически эту проблему можно было бы решить посредством включения научпоп-публикаций или комментариев для СМИ в систему принятия решений относительно финансирования и/или назначения на должности (например, приравнять 10 единиц научпоп-контента к одной научной статье), но, кажется, никто в мире этого пока не делает.
Перемена курса
Задачи и форматы научной коммуникации в последние годы начинают меняться.
Самое заметное изменение — крен в сторону «объясни обществу, зачем нужен большой адронный коллайдер» (вместо «расскажи о научном достижении доступным языком»). То есть основная задача условного научного коммуникатора — соотнести великие научные достижения с проблемами, стоящими перед социумом и заодно — государством. И это, надо сказать, не тот навык, которому можно легко научить физика, биотехнолога или лингвиста. Все это отражается на результативности попыток научной коммуникации: уровень вовлечения для научных публикаций в соцсетях очень низок; так, в 2021 году из 1,1 млн постов в Twitter, содержавших ссылки на научные статьи, около половины оставались вообще без кликов, а еще 22% собирали один-два клика. Кроме того, большинство аккаунтов, которые ведут ученые, читают такие же ученые — и никакой коммуникации с обществом не происходит; а для того, чтобы публика и/или политики обратили внимание на исследователя, он должен быть, что называется, тысячником.
Поэтому некоторые зарубежные научные центры начали нанимать в штат профессиональных социологов, занимающихся анализом общественных ожиданий и настроений и обеспечивающих перевод «с научного на человеческий», привязывая исследовательские результаты к общественной и государственной повестке (по-хорошему это должны уметь технологические брокеры, но темпы изменения повестки, видимо, слишком высоки).
Так, например, поступил Центр прецизионной медицины (Университет Индианы, США), взяв в штат исследовательницу-социолога, работающую с большими дата-сетами, собранными из открытых источников (соцсети, блоги), и определяющую, что` волнует/пугает людей в связи с диагнозами, которые им ставят врачи, как организации здравоохранения работают с пациентами и пр.
(В России в роли переводчиков «с научного на человеческий» часто вынуждены выступать консультанты всех мастей, которых так ненавидят сотрудники НИИ и университетов.)
Что касается форматов, то самый заметный сдвиг — это требование обязательной интерактивности. Чтобы научная коммуникация состоялась, исследователю недостаточно вещать с экрана телевизора или со страниц СМИ: социальные сети научили всех плохому, и люди (также известные как «простые граждане») ожидают от ученых такой же быстрой обратной связи и такой же коммуникации, как от любых селебритиз, лидеров общественного мнения и пр.
Часть мирового научного сообщества уже реагирует на этот запрос. Например, многие ученые из США участвуют в инициативе AskScience («Спроси у науки») на платформе Reddit, в режиме реального времени отвечая на околонаучные или вовсе не научные вопросы, которые задают пользователи (ответы премодерируются, причем у модераторов должна быть, как минимум, степень бакалавра в научной области, к которой относится вопрос). И инициатива эта разрастается весьма внушительными темпами: в 2020 году на сабреддит AskScience было подписано 18 млн человек, в 2022‑м — уже 28 млн.
Только за последние несколько дней на AskScience прошли сессии вопросов и ответов по обезьяньей оспе, вакцинам, работе суставов, астрофизике, циркадным ритмам, фотосинтезу и пр. Конечно, и уровень вопросов, и вовлеченность пользователей очень разные, но сам формат сложно переоценить.
Потому что самый большой коммуникационный вызов 2020‑х, с которым сталкивается не только наука, — это все бо́льшая разрозненность аудиторий. Язык, на котором приходится говорить с людьми, зависит от их возраста, социального и экономического положения, убеждений, идентичностей — словом, от всего. И разобраться в этом винегрете можно только так, как это происходит на AskScience, — лицом к лицу с каждым человеком. А не с абстрактной целевой аудиторией («дети», «молодежь» и пр.).
Задачи и форматы научной коммуникации в последние годы начинают меняться.
Самое заметное изменение — крен в сторону «объясни обществу, зачем нужен большой адронный коллайдер» (вместо «расскажи о научном достижении доступным языком»). То есть основная задача условного научного коммуникатора — соотнести великие научные достижения с проблемами, стоящими перед социумом и заодно — государством. И это, надо сказать, не тот навык, которому можно легко научить физика, биотехнолога или лингвиста. Все это отражается на результативности попыток научной коммуникации: уровень вовлечения для научных публикаций в соцсетях очень низок; так, в 2021 году из 1,1 млн постов в Twitter, содержавших ссылки на научные статьи, около половины оставались вообще без кликов, а еще 22% собирали один-два клика. Кроме того, большинство аккаунтов, которые ведут ученые, читают такие же ученые — и никакой коммуникации с обществом не происходит; а для того, чтобы публика и/или политики обратили внимание на исследователя, он должен быть, что называется, тысячником.
Поэтому некоторые зарубежные научные центры начали нанимать в штат профессиональных социологов, занимающихся анализом общественных ожиданий и настроений и обеспечивающих перевод «с научного на человеческий», привязывая исследовательские результаты к общественной и государственной повестке (по-хорошему это должны уметь технологические брокеры, но темпы изменения повестки, видимо, слишком высоки).
Так, например, поступил Центр прецизионной медицины (Университет Индианы, США), взяв в штат исследовательницу-социолога, работающую с большими дата-сетами, собранными из открытых источников (соцсети, блоги), и определяющую, что` волнует/пугает людей в связи с диагнозами, которые им ставят врачи, как организации здравоохранения работают с пациентами и пр.
(В России в роли переводчиков «с научного на человеческий» часто вынуждены выступать консультанты всех мастей, которых так ненавидят сотрудники НИИ и университетов.)
Что касается форматов, то самый заметный сдвиг — это требование обязательной интерактивности. Чтобы научная коммуникация состоялась, исследователю недостаточно вещать с экрана телевизора или со страниц СМИ: социальные сети научили всех плохому, и люди (также известные как «простые граждане») ожидают от ученых такой же быстрой обратной связи и такой же коммуникации, как от любых селебритиз, лидеров общественного мнения и пр.
Часть мирового научного сообщества уже реагирует на этот запрос. Например, многие ученые из США участвуют в инициативе AskScience («Спроси у науки») на платформе Reddit, в режиме реального времени отвечая на околонаучные или вовсе не научные вопросы, которые задают пользователи (ответы премодерируются, причем у модераторов должна быть, как минимум, степень бакалавра в научной области, к которой относится вопрос). И инициатива эта разрастается весьма внушительными темпами: в 2020 году на сабреддит AskScience было подписано 18 млн человек, в 2022‑м — уже 28 млн.
Только за последние несколько дней на AskScience прошли сессии вопросов и ответов по обезьяньей оспе, вакцинам, работе суставов, астрофизике, циркадным ритмам, фотосинтезу и пр. Конечно, и уровень вопросов, и вовлеченность пользователей очень разные, но сам формат сложно переоценить.
Потому что самый большой коммуникационный вызов 2020‑х, с которым сталкивается не только наука, — это все бо́льшая разрозненность аудиторий. Язык, на котором приходится говорить с людьми, зависит от их возраста, социального и экономического положения, убеждений, идентичностей — словом, от всего. И разобраться в этом винегрете можно только так, как это происходит на AskScience, — лицом к лицу с каждым человеком. А не с абстрактной целевой аудиторией («дети», «молодежь» и пр.).
Сколько вешать в граммах
Научная коммуникация — это в нынешних условиях коммуникация не только с обществом, но и с управленцами всех родов и видов.
С растущей популярностью подхода «политика, основанная на данных» (data-driven policy) растет и внимание к тем ответам на актуальные вызовы и проблемы, которые может предложить наука; как минимум, растет оно в ЕС и США. Причем, в отличие от предыдущих 30 лет, запросы к академическому сообществу идут напрямую, а не через косвенные механизмы (научно-технологическая политика, политика грантовых фондов / институтов развития и пр.).
И коммуникация с управленцами — совершенно отдельный навык.
Потому что ее содержание — это не упомянутое «расскажи о научном достижении доступным языком», а вопросы класса: «Черт возьми, нам вводить или не вводить масочный режим во время эпидемии?» (читай: «Скажите уже нам наконец, как долго сохраняются в воздухе частицы влаги, содержащей вирус, и какого они размера!») или: «А точно ли стоит тратить деньги на то, чтобы поставить в городе малые скульптуры?» (читай: «Влияет ли разнообразие среды на самочувствие людей, и если да, то каким образом?»).
Ну, или сакраментальное: «В какие методики онкотерапии мы должны вложить деньги, чтобы через 20 лет на выходе получилось хоть что-то работающее?»
И хотя все это совершенно не отменяет важности регулярно случающихся научных достижений и прорывов (и необходимости их популяризации), задача коммуникации с управленцами не решается красочными слайдами и научным слэмом; а решается она применением скучных больших данных и не менее скучной инвестиционной логики, которая вдобавок должна быть увязана с формальными ТТХ государственной политики.
Научная коммуникация — это в нынешних условиях коммуникация не только с обществом, но и с управленцами всех родов и видов.
С растущей популярностью подхода «политика, основанная на данных» (data-driven policy) растет и внимание к тем ответам на актуальные вызовы и проблемы, которые может предложить наука; как минимум, растет оно в ЕС и США. Причем, в отличие от предыдущих 30 лет, запросы к академическому сообществу идут напрямую, а не через косвенные механизмы (научно-технологическая политика, политика грантовых фондов / институтов развития и пр.).
И коммуникация с управленцами — совершенно отдельный навык.
Потому что ее содержание — это не упомянутое «расскажи о научном достижении доступным языком», а вопросы класса: «Черт возьми, нам вводить или не вводить масочный режим во время эпидемии?» (читай: «Скажите уже нам наконец, как долго сохраняются в воздухе частицы влаги, содержащей вирус, и какого они размера!») или: «А точно ли стоит тратить деньги на то, чтобы поставить в городе малые скульптуры?» (читай: «Влияет ли разнообразие среды на самочувствие людей, и если да, то каким образом?»).
Ну, или сакраментальное: «В какие методики онкотерапии мы должны вложить деньги, чтобы через 20 лет на выходе получилось хоть что-то работающее?»
И хотя все это совершенно не отменяет важности регулярно случающихся научных достижений и прорывов (и необходимости их популяризации), задача коммуникации с управленцами не решается красочными слайдами и научным слэмом; а решается она применением скучных больших данных и не менее скучной инвестиционной логики, которая вдобавок должна быть увязана с формальными ТТХ государственной политики.
Не из-под палки
Что делать с научной коммуникацией в России, науке пока не известно: в стране реализуются разнонаправленные инициативы, единой модели нет.
Но есть подозрение, что самым эффективным решением будет не делать ничего — и ждать милостей от природы. В смысле самоорганизации снизу. Хотя бы потому, что некоторые инициативы уже «проросли»: Ассоциация коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН), «Люди науки» (российская платформа гражданской науки), каналы российских исследователей в YouTube, ПостНаука и пр.
А еще потому, что у молодых ученых медиа-присутствие выше, чем у старшего поколения: есть и посты в соцсетях, и научный Twitter, и участие в научных слэмах, и TedTalks, и много чего еще.
Что делать с научной коммуникацией в России, науке пока не известно: в стране реализуются разнонаправленные инициативы, единой модели нет.
Но есть подозрение, что самым эффективным решением будет не делать ничего — и ждать милостей от природы. В смысле самоорганизации снизу. Хотя бы потому, что некоторые инициативы уже «проросли»: Ассоциация коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН), «Люди науки» (российская платформа гражданской науки), каналы российских исследователей в YouTube, ПостНаука и пр.
А еще потому, что у молодых ученых медиа-присутствие выше, чем у старшего поколения: есть и посты в соцсетях, и научный Twitter, и участие в научных слэмах, и TedTalks, и много чего еще.
Комментарий эксперта
Александра БОРИСОВА
научный журналист, исполнительный директор Ассоциации коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН), академический руководитель магистратуры по научной коммуникации в Университете ИТМО
— На мой взгляд, путь, который позволит выстроить доверие с людьми, — это поиск и поддержка энтузиастов, готовых заниматься популяризацией науки. Когда люди говорят от души, то зрители, слушатели им верят. Когда люди говорят по разнарядке — им не верят. Доверие не достигается количеством лекций. Оно достигается, если можно так выразиться, качеством людей, лекторов, степенью их увлеченности, тем, насколько уважительно они относятся к аудитории, насколько они готовы взаимодействовать с ней и помогать ей. И это еще одна важная составляющая, которой часто не хватает. Нередко ученые разговаривают с людьми пренебрежительно, сверху вниз. Это не работает. Каждый может примерить ситуацию на себя. Мы не доверяем людям, которые неуважительно к нам относятся.
«Я тебя слушаю, я тебя слышу, я буду тебе помогать» — вот позиция, которая должна транслироваться. Путь, который наука во всем мире пытается сейчас пройти, — это путь к человеку, к тому, чтобы научиться с ним разговаривать. Многим это очень трудно. Наука существует для людей, но есть такие ученые, которым это нужно объяснить, преподнести. Популяризаторам науки нужно увидеть каждую конкретную женщину, помочь ей понять, где она соприкасается с наукой, не осознавая этого.
Потребность в научном знании часто возникает в сферах, касающихся бытового опыта человека. Медицина — первое, что приходит в голову, когда мы говорим о повседневном опыте, сопрягающемся с наукой. За последние годы запрос на доказательную медицину вырос так сильно, что само это словосочетание стало маркетинговым инструментом. Значит, запрос есть, и он растет. Другой вопрос — какое количество людей он охватывает.
Есть и другой механизм возникновения интереса к научной информации. Вопросы типа: «Есть ли жизнь на Марсе?» — это инфотейнмент, развлечение, и оно конкурирует с себе подобными. Можно и про Марс почитать, можно и кино посмотреть.
(Кстати, об инфотейнменте. Очень симптоматичен расцвет — особенно в пандемию и локдаун — компаний, занимающихся хобби-образованием. Суперпопулярен портал «Арзамас», работающий в основном по платной подписке; били рекорды «Синхронизация» и «Нетология» — полностью коммерческие проекты, «Уроки легенд» — российская версия проекта MasterClass.)
Научно-популярные сайты (заметная часть из них — частные) тоже не плачут от недостатка трафика. С уверенностью можно сказать, что интерес к самообразованию не падает, а тот факт, что оно стало рынком, указывает на стабилизацию и рост.
«Я тебя слушаю, я тебя слышу, я буду тебе помогать» — вот позиция, которая должна транслироваться. Путь, который наука во всем мире пытается сейчас пройти, — это путь к человеку, к тому, чтобы научиться с ним разговаривать. Многим это очень трудно. Наука существует для людей, но есть такие ученые, которым это нужно объяснить, преподнести. Популяризаторам науки нужно увидеть каждую конкретную женщину, помочь ей понять, где она соприкасается с наукой, не осознавая этого.
Потребность в научном знании часто возникает в сферах, касающихся бытового опыта человека. Медицина — первое, что приходит в голову, когда мы говорим о повседневном опыте, сопрягающемся с наукой. За последние годы запрос на доказательную медицину вырос так сильно, что само это словосочетание стало маркетинговым инструментом. Значит, запрос есть, и он растет. Другой вопрос — какое количество людей он охватывает.
Есть и другой механизм возникновения интереса к научной информации. Вопросы типа: «Есть ли жизнь на Марсе?» — это инфотейнмент, развлечение, и оно конкурирует с себе подобными. Можно и про Марс почитать, можно и кино посмотреть.
(Кстати, об инфотейнменте. Очень симптоматичен расцвет — особенно в пандемию и локдаун — компаний, занимающихся хобби-образованием. Суперпопулярен портал «Арзамас», работающий в основном по платной подписке; били рекорды «Синхронизация» и «Нетология» — полностью коммерческие проекты, «Уроки легенд» — российская версия проекта MasterClass.)
Научно-популярные сайты (заметная часть из них — частные) тоже не плачут от недостатка трафика. С уверенностью можно сказать, что интерес к самообразованию не падает, а тот факт, что оно стало рынком, указывает на стабилизацию и рост.
А вот привычная российской политике централизация тут не сработает: с точки зрения повышения доверия к науке, нужный эффект в эпоху соцсетей может дать только коммуникация один на один.
Можно не доверять ученым в целом, но при этом доверять знакомому по соцсетям вирусологу Васе, который сказал, что пошел и привился «Спутником V», потому что пока не собирается на тот свет. Или нутрициологу, который ест муку из генномодифицированной пшеницы и нахваливает. Или физику, прогуливающемуся в реакторном зале АЭС.
И никакой SMMщик на зарплате этого сделать не сможет.
Только сами. Сами. Ручками.
Можно не доверять ученым в целом, но при этом доверять знакомому по соцсетям вирусологу Васе, который сказал, что пошел и привился «Спутником V», потому что пока не собирается на тот свет. Или нутрициологу, который ест муку из генномодифицированной пшеницы и нахваливает. Или физику, прогуливающемуся в реакторном зале АЭС.
И никакой SMMщик на зарплате этого сделать не сможет.
Только сами. Сами. Ручками.
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ #6_2022