Наука в эпоху постправды: кризис доверия
НАУКА / #8_2021
Текст: Наталия АНДРЕЕВА / Фото: ТАСС, Росатом
В последние годы доверие к науке заметно упало. Причинами принято считать низкое качество образования и, конечно, социальные сети, провоцирующие стресс и повышенную тревожность. Но в реальности всё не так однозначно — не исключено, что наука и академическое сообщество в какой-то мере тоже ответственны за сложившуюся ситуацию.
Год за годом социологи привычно рапортуют, что уровень доверия к науке остается стабильным на протяжении последних 50 лет: доверяют ученым от 35% до 50% респондентов (в зависимости от страны). На первый взгляд это кажется признаком того, что, вне зависимости от экономической и политической ситуации, доверие широкой публики к науке остается незыблемым, а образ ученого (публичного интеллектуала) — таким же светлым, как в «космические» и «атомные» 1960-е.
Рисунок 1. Исторические тренды: уровень доверия к различным институтам в США (% опрошенных)
Рисунок 2. Уровень доверия к различным институтам по странам (2019 г., % опрошенных, доверяющих указанным институтам)
К сожалению, при более пристальном взгляде на ситуацию становится понятно: дела обстоят далеко не так радужно, как хотелось бы.
Во-первых, людей, полностью доверяющих науке и ученым, немного. По данным американского Pew Research Center, в среднем по миру их 35% (а в России — всего 27%; если верить опросам ВЦИОМ, то за последние 10 лет этот показатель снизился почти в два раза). См. Рис. 3.
Кроме того, не исключено, что люди, декларирующие частичное доверие к науке, просто-напросто следуют сложившимся социальным конвенциям: верить в науку — хорошо и правильно, а не верить — значит расписаться в собственной дремучести. То есть реальный процент тех, кто хотя бы частично доверяет науке, может быть значительно ниже того, что показывают социологические опросы.
Во-первых, людей, полностью доверяющих науке и ученым, немного. По данным американского Pew Research Center, в среднем по миру их 35% (а в России — всего 27%; если верить опросам ВЦИОМ, то за последние 10 лет этот показатель снизился почти в два раза). См. Рис. 3.
Кроме того, не исключено, что люди, декларирующие частичное доверие к науке, просто-напросто следуют сложившимся социальным конвенциям: верить в науку — хорошо и правильно, а не верить — значит расписаться в собственной дремучести. То есть реальный процент тех, кто хотя бы частично доверяет науке, может быть значительно ниже того, что показывают социологические опросы.
Рисунок 3. Уровень доверия к науке / ученым (% опрошенных)
Во-вторых, уровень доверия к науке неодинаков в различных общественных группах. Как показывают всё те же социологические опросы, чем ниже уровень образования и научного знания, тем меньше люди склонны доверять ученым в частности и традиционным публичным авторитетам — в целом.
В США, например, около трети населения не доверяет ни исследователям, ни научным методам, полагая, что ученый может легко получить тот результат, который ему нужен. И чем ниже уровень образования респондентов и имеющихся у них научных знаний, тем меньше они доверяют исследователям (особенно работающим в медицине и здравоохранении). А в России меньше всего доверяют ученым люди с неполным средним образованием: по данным опроса ВЦИОМ, доля сомневающихся в науке и научных методах среди них — около 70%.
В США, например, около трети населения не доверяет ни исследователям, ни научным методам, полагая, что ученый может легко получить тот результат, который ему нужен. И чем ниже уровень образования респондентов и имеющихся у них научных знаний, тем меньше они доверяют исследователям (особенно работающим в медицине и здравоохранении). А в России меньше всего доверяют ученым люди с неполным средним образованием: по данным опроса ВЦИОМ, доля сомневающихся в науке и научных методах среди них — около 70%.
Рисунок 4. Уровень доверия к ученым и научному методу в США (% ответивших)
И наконец, несмотря на то что уровень общего доверия к науке и ученым выглядит высоким, широкая публика, как правило, не склонна доверять им в серьезных и важных вопросах.
Ярче всего это проявляется в свежих примерах, связанных с COVID‑19 и вакцинацией.
В 2020 году каждый четвертый взрослый в США считал, что «информация» относительно Билла Гейтса и коварных планов чипирования с помощью антиковидных вакцин — чистая правда. А тому, что говорят ученые о ковиде и пандемии, верят меньше, чем новостным СМИ (30,5% против 35%), хотя, если судить по результатам соответствующих опросов, прессе и телевидению люди совсем не доверяют.
Ярче всего это проявляется в свежих примерах, связанных с COVID‑19 и вакцинацией.
В 2020 году каждый четвертый взрослый в США считал, что «информация» относительно Билла Гейтса и коварных планов чипирования с помощью антиковидных вакцин — чистая правда. А тому, что говорят ученые о ковиде и пандемии, верят меньше, чем новостным СМИ (30,5% против 35%), хотя, если судить по результатам соответствующих опросов, прессе и телевидению люди совсем не доверяют.
Рисунок 5. «Билл Гейтс хочет использовать массовую вакцинацию от COVID-19, чтобы вживить людям биочипы для слежки за ними» (США, % ответивших)
Рисунок 6. «Чьей информации о коронавирусе вы доверяете?» (% ответивших)
В России ситуация еще печальнее: по данным недавнего опроса ВЦИОМ, половина наших сограждан считает, что ученые скрывают от широкой публики ту или иную «правду».
Хотелось бы, конечно, списать это на эпидемию тревожных расстройств и депрессий, заметно обострившихся на фоне коронавирусных локдаунов, но, к сожалению, точно такая же ситуация давно сложилась вокруг многих других сложных околонаучных вопросов.
Около трети населения развитых стран считает опасными ГМО (по данным опросов Pew Research Center, в США — 38%, в Германии — 48%, в России — вообще 70%). Еще хуже дело обстоит с медицинскими применениями технологий редактирования генома: больше половины опрошенных, по данным того же Pew Research Center, считают их опасными (США — 66%, Германия — 68%, Россия — только 58%, видимо, в силу того, что в нашей стране тема эта еще не разошлась по просторам социальных сетей). 30−40% людей уверены, что от общества скрывают побочные эффекты вакцинации. В США около половины населения в 2016 году верили хотя бы в одну теорию заговора (по данным The Chapman University Survey of American Fears Wave 3, 2016).
На этом фоне многострадальное глобальное потепление, которое не признаёт четверть опрашиваемых (в США — 27%, в остальных развитых странах -10−15%), выглядит относительно неплохо — об этом говорят результаты опроса YouGov-Cambridge Globalism study за 2020 год.
Теоретически падение доверия к науке и ученым можно было бы игнорировать. В конце концов, далеко не все политические решения в научной сфере (вроде использования ГМО и разрешения на редактирование генома) принимаются под давлением общественного мнения.
Однако скептицизм общества по отношению к науке и научным данным начинает влиять на здоровье и безопасность самого общества. Например, как показало исследование, проведенное междисциплинарной командой ученых из Оксфорда, университета Мичигана и пр., в 2021 году люди, не доверяющие науке, в разгар пандемии не соблюдают меры эпидемиологической безопасности и активно противодействуют кампаниям по вакцинации, не говоря уже о распространении фейковых новостей и нагнетании конспирологической паники.
Дело дошло до массовых нападок на ученых, публично высказывавшихся на тему пандемии и коронавируса: по данным журнала Nature, больше половины исследователей столкнулись с обвинениями в неадекватности и научной недобросовестности, а некоторые — даже с прямыми угрозами.
Так что вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?» — в связи с кризисом доверия, который активно обсуждается в зарубежном научном сообществе (и иногда — в российском), за последние два года стали сверхактуальными.
Хотелось бы, конечно, списать это на эпидемию тревожных расстройств и депрессий, заметно обострившихся на фоне коронавирусных локдаунов, но, к сожалению, точно такая же ситуация давно сложилась вокруг многих других сложных околонаучных вопросов.
Около трети населения развитых стран считает опасными ГМО (по данным опросов Pew Research Center, в США — 38%, в Германии — 48%, в России — вообще 70%). Еще хуже дело обстоит с медицинскими применениями технологий редактирования генома: больше половины опрошенных, по данным того же Pew Research Center, считают их опасными (США — 66%, Германия — 68%, Россия — только 58%, видимо, в силу того, что в нашей стране тема эта еще не разошлась по просторам социальных сетей). 30−40% людей уверены, что от общества скрывают побочные эффекты вакцинации. В США около половины населения в 2016 году верили хотя бы в одну теорию заговора (по данным The Chapman University Survey of American Fears Wave 3, 2016).
На этом фоне многострадальное глобальное потепление, которое не признаёт четверть опрашиваемых (в США — 27%, в остальных развитых странах -10−15%), выглядит относительно неплохо — об этом говорят результаты опроса YouGov-Cambridge Globalism study за 2020 год.
Теоретически падение доверия к науке и ученым можно было бы игнорировать. В конце концов, далеко не все политические решения в научной сфере (вроде использования ГМО и разрешения на редактирование генома) принимаются под давлением общественного мнения.
Однако скептицизм общества по отношению к науке и научным данным начинает влиять на здоровье и безопасность самого общества. Например, как показало исследование, проведенное междисциплинарной командой ученых из Оксфорда, университета Мичигана и пр., в 2021 году люди, не доверяющие науке, в разгар пандемии не соблюдают меры эпидемиологической безопасности и активно противодействуют кампаниям по вакцинации, не говоря уже о распространении фейковых новостей и нагнетании конспирологической паники.
Дело дошло до массовых нападок на ученых, публично высказывавшихся на тему пандемии и коронавируса: по данным журнала Nature, больше половины исследователей столкнулись с обвинениями в неадекватности и научной недобросовестности, а некоторые — даже с прямыми угрозами.
Так что вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?» — в связи с кризисом доверия, который активно обсуждается в зарубежном научном сообществе (и иногда — в российском), за последние два года стали сверхактуальными.
Глобальный кризис доверия
Хорошая, она же плохая, новость: не только науке и ученым не доверяют люди; они постепенно перестают доверять вообще всем, начиная с членов семьи и заканчивая политическими партиями.
Меньше всего доверяют институтам, даже в развитых странах; в среднем по миру правительствам, бизнесу, медиа и негосударственным организациям (НГО) доверяет лишь около половины опрошенных. При этом, как показал недавний опрос компании Edelman «Global Trust Barometer 2021», из всех институций самые приличные показатели — у НГО (люди оценивают их как «этичные, но не слишком компетентные») и условного бизнеса («в целом компетентный, но недостаточно этичный»). Правительства и медиа называют «неэтичными и некомпетентными».
Хорошая, она же плохая, новость: не только науке и ученым не доверяют люди; они постепенно перестают доверять вообще всем, начиная с членов семьи и заканчивая политическими партиями.
Меньше всего доверяют институтам, даже в развитых странах; в среднем по миру правительствам, бизнесу, медиа и негосударственным организациям (НГО) доверяет лишь около половины опрошенных. При этом, как показал недавний опрос компании Edelman «Global Trust Barometer 2021», из всех институций самые приличные показатели — у НГО (люди оценивают их как «этичные, но не слишком компетентные») и условного бизнеса («в целом компетентный, но недостаточно этичный»). Правительства и медиа называют «неэтичными и некомпетентными».
Рисунок 7. Уровень доверия людей к институтам (правительство, бизнес, медиа, НГО; % доверяющих)
Одна из основных причин кризиса доверия к институтам — рост социального и экономического неравенства: налицо разрыв в уровне доверия между обеспеченными, образованными и всеми остальными. В России, находящейся в самом низу рейтинга (тотальное недоверие), этот разрыв близок к среднему по миру.
Кроме того, если верить результатам опроса Pew Research Center, чем хуже экономическая ситуация (в восприятии людей), тем меньше они доверяют политикам, партиям и институтам.
Кроме того, если верить результатам опроса Pew Research Center, чем хуже экономическая ситуация (в восприятии людей), тем меньше они доверяют политикам, партиям и институтам.
Рисунок 8. Доля людей, считающих, что их стране не нужны радикальные политические перемены (% ответивших)
Ненамного лучше обстоят дела с межличностным доверием: в топ‑14 экономически развитых стран около трети респондентов не доверяют другим людям (медианное значение показателя — 35%); а в России недоверчивых почти две трети (65%).
Интересно, что в США самые большие проблемы с межличностным доверием — у молодежи (людей младше 30 лет): экономическая стагнация, рост социального неравенства и гигономика с ее сверхэксплуатацией ударили прежде всего по молодежи. Статистика свидетельствует о том, что чем старше люди, тем больше они склонны доверять окружающим. А среди наших сограждан всё наоборот: респонденты 65+ доверяют окружающим меньше всех.
Интересно, что в США самые большие проблемы с межличностным доверием — у молодежи (людей младше 30 лет): экономическая стагнация, рост социального неравенства и гигономика с ее сверхэксплуатацией ударили прежде всего по молодежи. Статистика свидетельствует о том, что чем старше люди, тем больше они склонны доверять окружающим. А среди наших сограждан всё наоборот: респонденты 65+ доверяют окружающим меньше всех.
Рисунок 9. «Как вы думаете, можно ли доверять людям?» (% ответивших)
Падение доверия к институтам коррелирует с недоверием к науке.
В конце 1990-х в Великобритании провели исследование восприятия ГМО общественным сознанием. Выяснилось, что респонденты, которым не только сообщали «научные» данные о безопасности ГМО, но и рассказывали о том, что правительство Великобритании признало ГМО полностью безопасными для здоровья, доверяли этой информации на порядок меньше, чем те, кому о правительстве не говорили. И это еще до эпохи социальных сетей с их фейковыми новостями и информационными эпидемиями!
В конце 1990-х в Великобритании провели исследование восприятия ГМО общественным сознанием. Выяснилось, что респонденты, которым не только сообщали «научные» данные о безопасности ГМО, но и рассказывали о том, что правительство Великобритании признало ГМО полностью безопасными для здоровья, доверяли этой информации на порядок меньше, чем те, кому о правительстве не говорили. И это еще до эпохи социальных сетей с их фейковыми новостями и информационными эпидемиями!
Масс-медиа и «упадок правды»
В последние годы о постправде и цифровых медиа, разрушающих критическое мышление и провоцирующих дофаминовую наркоманию, не писал только ленивый. Рост числа интерпретаций фактов и данных; смешение понятий «факт» и «мнение»; предпочтение личного опыта статистике; падение доверия к официальным источникам информации — все это, конечно, сказывается и на общественном доверии в целом, и на доверии к науке и научно установленным фактам — в частности.
Надо сказать, что «упадок правды» происходит не впервые. В истории США были три периода, когда наблюдались очень похожие тренды: 1880−1890-е (бум «желтой» прессы), 1920−1930-е (бум таблоидов и радио на фоне «ревущих двадцатых» и Великой депрессии) и 1960−1970-е («новая журналистика», ориентированная на личные впечатления).
Каждый раз «упадок правды» происходил по одному сценарию: появлялся новый формат подачи информации; он стремительно масштабировался за счет развлекательного контента, ориентированного на «личное мнение» (знаменитости, мода, скандалы и пр.), после чего потребители контента деградировали, утрачивая навыки критического анализа информации (за ненадобностью).
Как и на предыдущих этапах, нынешний «упадок правды» —по версии исследователей из корпорации RAND — связан со склонностью людей к ошибкам мышления (cognitive bias) и с очередными изменениями в системе распространения информации (от газет за пенни — к социальным сетям и постоянной информационной перегрузке).
Однако в 2020-х ситуация дополнительно усугубляется несколькими факторами.
Во-первых, девальвацией знания. Любая информация доступна онлайн любому человеку — и, что еще хуже, в социальных сетях все высказывания равноположены; поэтому любой школьник может поучать человека, копившего свои знания десятки лет, и выглядеть при этом «крутым». Интернет выступил в роли великого уравнителя, сделал всех «как бы одинаково умными».
Во-вторых, эпоха цифровых медиа породила сугубо эвристическое восприятие любых форм знаний и информации. Степень «правильности», «верности», «адекватности» информации оценивается по тому, насколько ярко и интересно она подана. Поэтому научное и экспертное знание, не усиленное сторителлингом и инфографикой, не воспринимается. Это подтвердит каждый, кто видел «чисто научные» презентации (шрифт Times New Roman, 50 слайдов с текстом, нечитаемые графики, трехэтажные формулы). Именно поэтому консультанты вроде McKinsey или Bain вкладывают большие деньги в дизайн.
Наконец, мир в восприятии среднестатистического человека стал намного сложнее. Если 30 лет назад инструменты упрощения мира, доступные каждому, были немногочисленны и авторитетны: церковь, два-три крупных телеканала, газета «Правда», — то информационное сверхизобилие и утрата доверия к авторитетам внезапно поставили человека лицом к лицу с очень сложной реальностью, к чему он оказался не готов (Philip Pond. Complexity, Digital Media and Post Truth Politics, 2020).
На этом фоне бум конспирологии, эзотерики и прочих сомнительных, но — в отличие от науки — крайне простых способов справиться со сложностью мироустройства и примириться с ним выглядит вполне естественным.
В последние годы о постправде и цифровых медиа, разрушающих критическое мышление и провоцирующих дофаминовую наркоманию, не писал только ленивый. Рост числа интерпретаций фактов и данных; смешение понятий «факт» и «мнение»; предпочтение личного опыта статистике; падение доверия к официальным источникам информации — все это, конечно, сказывается и на общественном доверии в целом, и на доверии к науке и научно установленным фактам — в частности.
Надо сказать, что «упадок правды» происходит не впервые. В истории США были три периода, когда наблюдались очень похожие тренды: 1880−1890-е (бум «желтой» прессы), 1920−1930-е (бум таблоидов и радио на фоне «ревущих двадцатых» и Великой депрессии) и 1960−1970-е («новая журналистика», ориентированная на личные впечатления).
Каждый раз «упадок правды» происходил по одному сценарию: появлялся новый формат подачи информации; он стремительно масштабировался за счет развлекательного контента, ориентированного на «личное мнение» (знаменитости, мода, скандалы и пр.), после чего потребители контента деградировали, утрачивая навыки критического анализа информации (за ненадобностью).
Как и на предыдущих этапах, нынешний «упадок правды» —по версии исследователей из корпорации RAND — связан со склонностью людей к ошибкам мышления (cognitive bias) и с очередными изменениями в системе распространения информации (от газет за пенни — к социальным сетям и постоянной информационной перегрузке).
Однако в 2020-х ситуация дополнительно усугубляется несколькими факторами.
Во-первых, девальвацией знания. Любая информация доступна онлайн любому человеку — и, что еще хуже, в социальных сетях все высказывания равноположены; поэтому любой школьник может поучать человека, копившего свои знания десятки лет, и выглядеть при этом «крутым». Интернет выступил в роли великого уравнителя, сделал всех «как бы одинаково умными».
Во-вторых, эпоха цифровых медиа породила сугубо эвристическое восприятие любых форм знаний и информации. Степень «правильности», «верности», «адекватности» информации оценивается по тому, насколько ярко и интересно она подана. Поэтому научное и экспертное знание, не усиленное сторителлингом и инфографикой, не воспринимается. Это подтвердит каждый, кто видел «чисто научные» презентации (шрифт Times New Roman, 50 слайдов с текстом, нечитаемые графики, трехэтажные формулы). Именно поэтому консультанты вроде McKinsey или Bain вкладывают большие деньги в дизайн.
Наконец, мир в восприятии среднестатистического человека стал намного сложнее. Если 30 лет назад инструменты упрощения мира, доступные каждому, были немногочисленны и авторитетны: церковь, два-три крупных телеканала, газета «Правда», — то информационное сверхизобилие и утрата доверия к авторитетам внезапно поставили человека лицом к лицу с очень сложной реальностью, к чему он оказался не готов (Philip Pond. Complexity, Digital Media and Post Truth Politics, 2020).
На этом фоне бум конспирологии, эзотерики и прочих сомнительных, но — в отличие от науки — крайне простых способов справиться со сложностью мироустройства и примириться с ним выглядит вполне естественным.
Коммерческие рельсы
К сожалению, и сама наука не свободна от проблем, приводящих к снижению доверия к ней.
Помимо глобального кризиса доверия, в основе нынешнего недоверия к ученым и науке — индустриализация и коммерциализация производства знаний вследствие перехода к «управлению наукой, нацеленному на результат» (Стив Фуллер. Социология интеллектуальной жизни, 2018).
Коммерциализация исследовательской деятельности, по сути, убила независимость научной экспертизы и научного знания: сначала — посредством «фабрик мысли» (think tanks) и консультантов всех мастей в конце 1960-х, потом — посредством моделей «исследовательского университета» и финансирования «заказчик — исполнитель» (1980-е).
Значительно ухудшило восприятие науки и появление откровенно ангажированных исследований, ориентированных на нужды крупного бизнеса и породивших так называемую культуру сомнения (David Michaels. The Triumph of Doubt. Oxford University Press, 2020). Начало этому процессу положили исследования конца 1960-х, поставившие под сомнение вред, наносимый курением здоровью. Естественно, заказывала их табачная индустрия США, в первую очередь компания British American Tobacco, столкнувшаяся с угрозой ограничения рекламы и, соответственно, перспективой падения продаж.
Основная беда в том, что недобросовестные исследования эмулируют научный метод с его гипотезами, экспериментами и выводами. Нужные выводы предзаданы, данные подбираются под вывод, заведомо неверно переинтерпретируются чужие результаты, методики исследования адаптируются под имеющиеся данные и т. п.
При детальном изучении результатов такого «исследования», конечно, видно, что оно шито белыми нитками. Но широкая публика, как правило, видит только конечный продукт, который выглядит как «настоящее исследование», что губительно в эпоху победившей эвристики.
Индустриализация науки и давление «количественных» показателей (объемы финансирования, статьи, патенты и пр.) вылились в снижение качества даже тех исследований, которые не предполагают подгонки всего и вся под нужный ответ. Нередки случаи, когда исследовательские команды достигают каких-то формальных показателей (опубликовались — молодцы!), но полученные в спешке результаты не применимы в реальном мире (например, абсолютное большинство новых компьютерных моделей для диагностики COVID‑19 по рентгеновским и КТ‑снимкам, которые разрабатывали порядка 70 научных групп по всему миру, оказалось полностью бесполезным, сообщает Nature).
К сожалению, и сама наука не свободна от проблем, приводящих к снижению доверия к ней.
Помимо глобального кризиса доверия, в основе нынешнего недоверия к ученым и науке — индустриализация и коммерциализация производства знаний вследствие перехода к «управлению наукой, нацеленному на результат» (Стив Фуллер. Социология интеллектуальной жизни, 2018).
Коммерциализация исследовательской деятельности, по сути, убила независимость научной экспертизы и научного знания: сначала — посредством «фабрик мысли» (think tanks) и консультантов всех мастей в конце 1960-х, потом — посредством моделей «исследовательского университета» и финансирования «заказчик — исполнитель» (1980-е).
Значительно ухудшило восприятие науки и появление откровенно ангажированных исследований, ориентированных на нужды крупного бизнеса и породивших так называемую культуру сомнения (David Michaels. The Triumph of Doubt. Oxford University Press, 2020). Начало этому процессу положили исследования конца 1960-х, поставившие под сомнение вред, наносимый курением здоровью. Естественно, заказывала их табачная индустрия США, в первую очередь компания British American Tobacco, столкнувшаяся с угрозой ограничения рекламы и, соответственно, перспективой падения продаж.
Основная беда в том, что недобросовестные исследования эмулируют научный метод с его гипотезами, экспериментами и выводами. Нужные выводы предзаданы, данные подбираются под вывод, заведомо неверно переинтерпретируются чужие результаты, методики исследования адаптируются под имеющиеся данные и т. п.
При детальном изучении результатов такого «исследования», конечно, видно, что оно шито белыми нитками. Но широкая публика, как правило, видит только конечный продукт, который выглядит как «настоящее исследование», что губительно в эпоху победившей эвристики.
Индустриализация науки и давление «количественных» показателей (объемы финансирования, статьи, патенты и пр.) вылились в снижение качества даже тех исследований, которые не предполагают подгонки всего и вся под нужный ответ. Нередки случаи, когда исследовательские команды достигают каких-то формальных показателей (опубликовались — молодцы!), но полученные в спешке результаты не применимы в реальном мире (например, абсолютное большинство новых компьютерных моделей для диагностики COVID‑19 по рентгеновским и КТ‑снимкам, которые разрабатывали порядка 70 научных групп по всему миру, оказалось полностью бесполезным, сообщает Nature).
Папа, ты с кем сейчас разговаривал?
Самые большие проблемы, провоцирующие недоверие к науке, лежат в сфере коммуникации.
Исследовательский процесс, как правило, довольно динамичен; так и должно быть. Но это приводит к тому, что академическое сообщество и научные институции не дают общественности нужной информации класса «научный консенсус по вопросу», причем по самым важным темам.
Самый наглядный пример того, как ученые, эксперты и прочие авторитетные лица и организации своими руками подрывают общественное доверие к науке, — многочисленные взаимоисключающие «экспертные мнения» по поводу COVID‑19.
Например, в начале марта 2020 года мэр Нью-Йорка Билл Де Блазио на пару с советником по здравоохранению призывали всех «жить обычной жизнью» и утверждали, что никакой опасности нет. Ровно тогда же некоторые гарвардские психологи уверенно заявляли, что все опасения по поводу коронавируса — следствие того, что люди склонны «преувеличивать опасность» и не способны мыслить здраво.
Еще в середине 2020 года ВОЗ и американские Центры контроля над заболеваемостью (Centers for Disease Control) заявляли, что маски бесполезны и вводить масочный режим не нужно. В том же духе агитировал общественность главный хирург США. На волне этих оптимистичных заявлений британская администрация даже запретила нескольким компаниям рекламу масок как средств защиты от коронавируса (под лозунгом «не надо сеять лишнюю панику»).
С учетом того, что все эти ученые, эксперты и авторитетные организации переобулись в прыжке буквально в считанные недели и начали призывать всех к гражданской сознательности, самоизоляции и ношению масок, очень странно удивляться тому, что на почве COVID‑19 расцвели конспирология и ковид-диссидентство.
Конечно, большой вклад в коммуникационные проблемы ученых и общества вносит современная бизнес-модель медиа, ориентированная на бесконечные волны хайпа. Некоторые ученые и эксперты начинают «работать на кликбейт», обещая людям цветущие на Марсе яблони, и потом вынуждены иметь дело с неприятными последствиями, поскольку Интернет и въедливая публика, как правило, всё помнят.
«Научная неопределенность» — неотъемлемая составляющая научного / исследовательского процесса — усугубляет проблему. Когда одна группа академиков / экспертов ни в чем не уверена и ничего точно не знает, а вторая делает нереалистичные заявления, масштабы общественного недоверия становятся галактическими, и даже научный консенсус уже никого не спасает.
Наконец, еще одна проблема — личные коммуникационные навыки ученых, пресловутые soft skills.
Коммуникация по поводу сложных тем и предметов — это всегда политика: и в смысле необходимости «следить за тем, что и кому говоришь», и в смысле «в Интернете любой может послать вас куда подальше». Никакое научное / экспертное знание, попадающее в публичное поле, не свободно от риска непонимания, неверной интерпретации, обвинений в откатах и распилах и пр. И, как любые политики, носители этого знания должны признавать множественность точек зрения, в том числе вести вежливые разговоры о гомеопатии, памяти воды и плоской Земле, что получается, конечно же, не всегда.
Кроме того, околонаучные и экспертные круги упорно вырабатывают внутренний язык, непонятный окружающим и зачастую воспринимаемый как заумь или бессмыслица (это особенно актуально для сфер, связанных с инновациями: митапы, стартапы и стейкхолдеры уже у всех навязли в зубах).
Несмотря на то что, казалось бы, научное сообщество в какой-то мере ответственно за нынешний кризис доверия, сделать исследователи и научные организации могут не так уж много.
Самые большие проблемы, провоцирующие недоверие к науке, лежат в сфере коммуникации.
Исследовательский процесс, как правило, довольно динамичен; так и должно быть. Но это приводит к тому, что академическое сообщество и научные институции не дают общественности нужной информации класса «научный консенсус по вопросу», причем по самым важным темам.
Самый наглядный пример того, как ученые, эксперты и прочие авторитетные лица и организации своими руками подрывают общественное доверие к науке, — многочисленные взаимоисключающие «экспертные мнения» по поводу COVID‑19.
Например, в начале марта 2020 года мэр Нью-Йорка Билл Де Блазио на пару с советником по здравоохранению призывали всех «жить обычной жизнью» и утверждали, что никакой опасности нет. Ровно тогда же некоторые гарвардские психологи уверенно заявляли, что все опасения по поводу коронавируса — следствие того, что люди склонны «преувеличивать опасность» и не способны мыслить здраво.
Еще в середине 2020 года ВОЗ и американские Центры контроля над заболеваемостью (Centers for Disease Control) заявляли, что маски бесполезны и вводить масочный режим не нужно. В том же духе агитировал общественность главный хирург США. На волне этих оптимистичных заявлений британская администрация даже запретила нескольким компаниям рекламу масок как средств защиты от коронавируса (под лозунгом «не надо сеять лишнюю панику»).
С учетом того, что все эти ученые, эксперты и авторитетные организации переобулись в прыжке буквально в считанные недели и начали призывать всех к гражданской сознательности, самоизоляции и ношению масок, очень странно удивляться тому, что на почве COVID‑19 расцвели конспирология и ковид-диссидентство.
Конечно, большой вклад в коммуникационные проблемы ученых и общества вносит современная бизнес-модель медиа, ориентированная на бесконечные волны хайпа. Некоторые ученые и эксперты начинают «работать на кликбейт», обещая людям цветущие на Марсе яблони, и потом вынуждены иметь дело с неприятными последствиями, поскольку Интернет и въедливая публика, как правило, всё помнят.
«Научная неопределенность» — неотъемлемая составляющая научного / исследовательского процесса — усугубляет проблему. Когда одна группа академиков / экспертов ни в чем не уверена и ничего точно не знает, а вторая делает нереалистичные заявления, масштабы общественного недоверия становятся галактическими, и даже научный консенсус уже никого не спасает.
Наконец, еще одна проблема — личные коммуникационные навыки ученых, пресловутые soft skills.
Коммуникация по поводу сложных тем и предметов — это всегда политика: и в смысле необходимости «следить за тем, что и кому говоришь», и в смысле «в Интернете любой может послать вас куда подальше». Никакое научное / экспертное знание, попадающее в публичное поле, не свободно от риска непонимания, неверной интерпретации, обвинений в откатах и распилах и пр. И, как любые политики, носители этого знания должны признавать множественность точек зрения, в том числе вести вежливые разговоры о гомеопатии, памяти воды и плоской Земле, что получается, конечно же, не всегда.
Кроме того, околонаучные и экспертные круги упорно вырабатывают внутренний язык, непонятный окружающим и зачастую воспринимаемый как заумь или бессмыслица (это особенно актуально для сфер, связанных с инновациями: митапы, стартапы и стейкхолдеры уже у всех навязли в зубах).
Несмотря на то что, казалось бы, научное сообщество в какой-то мере ответственно за нынешний кризис доверия, сделать исследователи и научные организации могут не так уж много.
Научная коммуникация
Основное средство преодоления общественного скептицизма и недоверия к науке, которое используют научные организации и отдельные исследователи, — это научная коммуникация.
Как правило, научная деятельность не предполагает коммуникации с широкой общественностью (отчасти потому, что к ученым никто не предъявляет таких требований). Поэтому зачастую учить исследователей навыкам коммуникации приходится с нуля. Эта практика уже фактически институционализирована, причем включает далеко не только привычную «популяризацию научного знания», но и навыки взаимодействия со СМИ по «горячим» темам, анализа целевых аудиторий, дизайн, SMM и пр.
Дальше всех в части обучения научной коммуникации пошел Европейский союз: в рамках общеевропейской программы Horizon Europe планируется создать единый Европейский центр по научной коммуникации, который будет собирать и совершенствовать методики научной коммуникации, а также сформирует репозиторий полезных цифровых и иных инструментов для нее (обработка данных и дизайн инфографики, чек-листы для ведения публичных кампаний и пр.).
Однако в большинстве случаев (и в ЕС, и в США, и в других странах) научная коммуникация развивается на уровне отдельных организаций. В университетах и научных центрах создаются специализированные подразделения, отвечающие за обучение (например, спеццентры в университетах Орегона, Колорадо, Виргинском технологическом и др.). В научных организациях создаются образовательные курсы для экспресс-обучения исследователей, с привлечением профессионалов в области коммуникации — приглашенных или работающих в PR‑подразделениях университетов и исследовательских центров.
Схожая практика постепенно складывается и в России. Так, Центр научной коммуникации создан и активно работает в НИУ ИТМО (с 2015 года); в этом же университете реализуется профильная магистерская программа «Научная коммуникация». Схожее подразделение (отдел научных коммуникаций) создано в НИУ ВШЭ; кроме того, в 2019—2021 годах соответствующие темы преподавали студентам Высшей школы экономики на курсе (так называемом майноре) «Научные коммуникации: теория и практика». Наконец, в 2018 году магистратура по PR научных результатов и продвижению научно-технологических проектов была создана в СПбПУ (питерском Политехе).
Основное средство преодоления общественного скептицизма и недоверия к науке, которое используют научные организации и отдельные исследователи, — это научная коммуникация.
Как правило, научная деятельность не предполагает коммуникации с широкой общественностью (отчасти потому, что к ученым никто не предъявляет таких требований). Поэтому зачастую учить исследователей навыкам коммуникации приходится с нуля. Эта практика уже фактически институционализирована, причем включает далеко не только привычную «популяризацию научного знания», но и навыки взаимодействия со СМИ по «горячим» темам, анализа целевых аудиторий, дизайн, SMM и пр.
Дальше всех в части обучения научной коммуникации пошел Европейский союз: в рамках общеевропейской программы Horizon Europe планируется создать единый Европейский центр по научной коммуникации, который будет собирать и совершенствовать методики научной коммуникации, а также сформирует репозиторий полезных цифровых и иных инструментов для нее (обработка данных и дизайн инфографики, чек-листы для ведения публичных кампаний и пр.).
Однако в большинстве случаев (и в ЕС, и в США, и в других странах) научная коммуникация развивается на уровне отдельных организаций. В университетах и научных центрах создаются специализированные подразделения, отвечающие за обучение (например, спеццентры в университетах Орегона, Колорадо, Виргинском технологическом и др.). В научных организациях создаются образовательные курсы для экспресс-обучения исследователей, с привлечением профессионалов в области коммуникации — приглашенных или работающих в PR‑подразделениях университетов и исследовательских центров.
Схожая практика постепенно складывается и в России. Так, Центр научной коммуникации создан и активно работает в НИУ ИТМО (с 2015 года); в этом же университете реализуется профильная магистерская программа «Научная коммуникация». Схожее подразделение (отдел научных коммуникаций) создано в НИУ ВШЭ; кроме того, в 2019—2021 годах соответствующие темы преподавали студентам Высшей школы экономики на курсе (так называемом майноре) «Научные коммуникации: теория и практика». Наконец, в 2018 году магистратура по PR научных результатов и продвижению научно-технологических проектов была создана в СПбПУ (питерском Политехе).
Гражданская наука
Второй по распространенности — и более сложный — способ работы ученых с общественным мнением — реализация проектов в области гражданской науки (т. е. научных проектов с привлечением добровольцев-любителей).
Хотя инициативы в области гражданской науки периодически появлялись на протяжении всего ХХ века (например, ежегодная перепись птиц в США — проект Национального Одюбоновского общества, стартовавший в 1900 году), сама концепция гражданской науки оформилась в конце 1980-х, а широкое применение получила уже после 2000 года — в первую очередь, в связи с массовым распространением персональных компьютеров и Интернета.
Изначально гражданская наука была нацелена не столько на работу с общественностью, сколько на оптимизацию исследовательского процесса. Вовлечение «не-ученых» в исследовательские проекты может сэкономить (и экономит!) ученым массу сил и времени — за счет краудсорсинга рутинных операций, которые пока невозможно автоматизировать. Например, в самых известных «биологических» проектах гражданской науки — Foldit и EteRNA — участвуют сотни тысяч людей (750 тыс. и 150 тыс. соответственно), а счет волонтерских человекочасов, вложенных в фолдинг белков и РНК, идет уже на десятки миллионов.
При этом в последние 10 лет на первом месте для исследователей, привлекающих к своим проектам рядовых граждан, стоит вовлечение в научный процесс заинтересованных и активных сообществ, которые, помимо всего прочего, могут выступать амбассадорами исследований и создавать позитивный медийный флер вокруг проектов. А отдельные исследовательские организации сознательно используют гражданскую науку как инструмент публичного продвижения своей деятельности (например, австралийский правительственный Офис по охране окружающей среды и культурного наследия).
Второй по распространенности — и более сложный — способ работы ученых с общественным мнением — реализация проектов в области гражданской науки (т. е. научных проектов с привлечением добровольцев-любителей).
Хотя инициативы в области гражданской науки периодически появлялись на протяжении всего ХХ века (например, ежегодная перепись птиц в США — проект Национального Одюбоновского общества, стартовавший в 1900 году), сама концепция гражданской науки оформилась в конце 1980-х, а широкое применение получила уже после 2000 года — в первую очередь, в связи с массовым распространением персональных компьютеров и Интернета.
Изначально гражданская наука была нацелена не столько на работу с общественностью, сколько на оптимизацию исследовательского процесса. Вовлечение «не-ученых» в исследовательские проекты может сэкономить (и экономит!) ученым массу сил и времени — за счет краудсорсинга рутинных операций, которые пока невозможно автоматизировать. Например, в самых известных «биологических» проектах гражданской науки — Foldit и EteRNA — участвуют сотни тысяч людей (750 тыс. и 150 тыс. соответственно), а счет волонтерских человекочасов, вложенных в фолдинг белков и РНК, идет уже на десятки миллионов.
При этом в последние 10 лет на первом месте для исследователей, привлекающих к своим проектам рядовых граждан, стоит вовлечение в научный процесс заинтересованных и активных сообществ, которые, помимо всего прочего, могут выступать амбассадорами исследований и создавать позитивный медийный флер вокруг проектов. А отдельные исследовательские организации сознательно используют гражданскую науку как инструмент публичного продвижения своей деятельности (например, австралийский правительственный Офис по охране окружающей среды и культурного наследия).
Рисунок 10. Эволюция задач проектов гражданской науки в США (% проектов)
Подобно инициативам в области научной коммуникации, гражданская наука постепенно превращается в институционализированный инструмент поддержки науки и академического сообщества.
Так, в США в 2016 году был принят Закон о краудсорсинге и гражданской науке (Crowdsourcing and Citizen Science Act, 15 USC3724), в рамках которого, в числе прочего, создан и действует единый государственный портал проектов в области гражданской науки CitizenScience.gov.
Портал предоставляет пользователям целый ряд сервисов, начиная с методик и инструментов для разработки проектов в области гражданской науки (для ученых) и заканчивая полным перечнем проектов для тех, кто хочет внести свой вклад в научно-технологическое развитие и поучаствовать в исследованиях. Портал стал платформой для 240 действующих проектов гражданской науки по 20 с лишним научным направлениям, от археологии до астрономии.
В Европейском союзе схожая инициатива была реализована в рамках общеевропейской научной программы Horizon 2020: портал EU-CITIZEN.SCIENCE выступает как площадка-агрегатор для проектов гражданской науки (в 2021 году их стало 190) и как репозиторий полезных материалов: методичек, чек-листов и пр.
Помимо «больших» государственных инициатив, во многих странах мира (Австралии, нескольких странах — членах ЕС и пр.) действуют национальные Ассоциации гражданской науки, объединяющие организации и отдельных исследователей, реализующие «краудсорсинговые» научные проекты. Как правило, ассоциации предоставляют проектам гражданской науки методическую и техническую поддержку, а также продвигают проекты в различных сообществах.
В России «платформенная» инициатива в области гражданской науки пока одна — это некоммерческий проект «Люди науки», созданный в 2020 году российской Ассоциацией коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН) при поддержке Фонда президентских грантов. И для такой молодой платформы активность там уже довольно высокая: в октябре 2021 года — 62 активных проекта в области гражданской науки и 21 завершенный проект; на платформе зарегистрировано несколько тысяч волонтеров. В рамках этого проекта развернута платформа Experion — площадка для анализа научных изображений (одна из самых распространенных научных задач, для решения которой привлекаются волонтеры).
Так, в США в 2016 году был принят Закон о краудсорсинге и гражданской науке (Crowdsourcing and Citizen Science Act, 15 USC3724), в рамках которого, в числе прочего, создан и действует единый государственный портал проектов в области гражданской науки CitizenScience.gov.
Портал предоставляет пользователям целый ряд сервисов, начиная с методик и инструментов для разработки проектов в области гражданской науки (для ученых) и заканчивая полным перечнем проектов для тех, кто хочет внести свой вклад в научно-технологическое развитие и поучаствовать в исследованиях. Портал стал платформой для 240 действующих проектов гражданской науки по 20 с лишним научным направлениям, от археологии до астрономии.
В Европейском союзе схожая инициатива была реализована в рамках общеевропейской научной программы Horizon 2020: портал EU-CITIZEN.SCIENCE выступает как площадка-агрегатор для проектов гражданской науки (в 2021 году их стало 190) и как репозиторий полезных материалов: методичек, чек-листов и пр.
Помимо «больших» государственных инициатив, во многих странах мира (Австралии, нескольких странах — членах ЕС и пр.) действуют национальные Ассоциации гражданской науки, объединяющие организации и отдельных исследователей, реализующие «краудсорсинговые» научные проекты. Как правило, ассоциации предоставляют проектам гражданской науки методическую и техническую поддержку, а также продвигают проекты в различных сообществах.
В России «платформенная» инициатива в области гражданской науки пока одна — это некоммерческий проект «Люди науки», созданный в 2020 году российской Ассоциацией коммуникаторов в сфере образования и науки (АКСОН) при поддержке Фонда президентских грантов. И для такой молодой платформы активность там уже довольно высокая: в октябре 2021 года — 62 активных проекта в области гражданской науки и 21 завершенный проект; на платформе зарегистрировано несколько тысяч волонтеров. В рамках этого проекта развернута платформа Experion — площадка для анализа научных изображений (одна из самых распространенных научных задач, для решения которой привлекаются волонтеры).
А дальше — только регулирование
По большому счету, возможности ученых в плане изменения ситуации с доверием всем перечисленным и ограничиваются. Остальное — прерогатива государства.
Самое понятное направление действий, которые помогли бы несколько снизить градус недоверия к науке и ученым, — это отмена «научной потогонки» и переход к качественной оценке деятельности исследователей (от количественной).
К счастью, ряд стран уже двигается в этом направлении. О соответствующих целях заявили Китай (в планах на очередную пятилетку), США (с их принципами «качества научного результата», заложенными в основу деятельности фондов / грантодателей) и даже Россия (во «фронтальной» стратегии социально-экономического развития предусмотрен, в числе прочего, так называемый регуляторный маневр, позволяющий перейти от государственного контроля процессов к оценке качества научного результата).
Но активнее всего, конечно, обсуждаются возможности государства в плане повышения уровня доверия в целом, а не только доверия к науке.
Самая популярная тема в этой связи — ограничение деятельности социальных сетей и онлайн-платформ, начиная с борьбы с deep fakes и fake news и заканчивая контролем над рекомендательными алгоритмами, провоцирующими депрессию, повышенную тревожность, допаминовую / адреналиновую наркоманию — и в целом способствующими радикализации и недоверию ко всем и вся.
Скандал с Facebook — слушания в Конгрессе США, на которых в очередной раз обсуждалась тема контент-манипуляций, намеренного нагнетания отрицательных эмоций и эксплуатации общественных страхов, — пока ни к чему не привел, разве что, для разнообразия, республиканцы и демократы продемонстрировали завидное единство в желании хоть что-то с этим сделать.
В США, кстати, уже пробовали законодательно ввести ответственность хотя бы за создание и публикацию дипфейков: соответствующий законопроект был внесен в парламент в июне 2019 года, но перспективы его принятия сомнительны, так как он противоречит пресловутой Первой поправке и ограничивает свободу слова (дипфейки могут создаваться в сатирических целях, а не в целях дезинформации). Там же, в США, государство профинансировало разработку специализированных платформ Media Forensics и Semantic Forensics (в DARPA), которые, как ожидается, смогут не только определять дипфейки, но и «понимать», как именно и на основе каких данных они были сгенерированы (правда, платформ еще нет — они находятся в стадии разработки, — а дипфейки уже есть).
А в Великобритании и вовсе предлагали создать специальную независимую организацию — Independent Platform Agency (IPA), — которая следила бы за деятельностью платформ и соцсетей и вела мониторинг новостных трендов, начиная с актуальных тем и заканчивая информацией по шерингу и тональности обсуждения новостей. Кроме того, эксперты из Лондонской школы экономики предлагали разработать национальные стандарты деятельности медиаплатформ, потому что сейчас все крупные медийные платформы: FB, Twitter и пр. — конечно, пользуются своими стандартами, но ни для кого не секрет, что все эти стандарты писались в PR‑отделах и нужны платформам только для поддержания лица.
По большому счету, возможности ученых в плане изменения ситуации с доверием всем перечисленным и ограничиваются. Остальное — прерогатива государства.
Самое понятное направление действий, которые помогли бы несколько снизить градус недоверия к науке и ученым, — это отмена «научной потогонки» и переход к качественной оценке деятельности исследователей (от количественной).
К счастью, ряд стран уже двигается в этом направлении. О соответствующих целях заявили Китай (в планах на очередную пятилетку), США (с их принципами «качества научного результата», заложенными в основу деятельности фондов / грантодателей) и даже Россия (во «фронтальной» стратегии социально-экономического развития предусмотрен, в числе прочего, так называемый регуляторный маневр, позволяющий перейти от государственного контроля процессов к оценке качества научного результата).
Но активнее всего, конечно, обсуждаются возможности государства в плане повышения уровня доверия в целом, а не только доверия к науке.
Самая популярная тема в этой связи — ограничение деятельности социальных сетей и онлайн-платформ, начиная с борьбы с deep fakes и fake news и заканчивая контролем над рекомендательными алгоритмами, провоцирующими депрессию, повышенную тревожность, допаминовую / адреналиновую наркоманию — и в целом способствующими радикализации и недоверию ко всем и вся.
Скандал с Facebook — слушания в Конгрессе США, на которых в очередной раз обсуждалась тема контент-манипуляций, намеренного нагнетания отрицательных эмоций и эксплуатации общественных страхов, — пока ни к чему не привел, разве что, для разнообразия, республиканцы и демократы продемонстрировали завидное единство в желании хоть что-то с этим сделать.
В США, кстати, уже пробовали законодательно ввести ответственность хотя бы за создание и публикацию дипфейков: соответствующий законопроект был внесен в парламент в июне 2019 года, но перспективы его принятия сомнительны, так как он противоречит пресловутой Первой поправке и ограничивает свободу слова (дипфейки могут создаваться в сатирических целях, а не в целях дезинформации). Там же, в США, государство профинансировало разработку специализированных платформ Media Forensics и Semantic Forensics (в DARPA), которые, как ожидается, смогут не только определять дипфейки, но и «понимать», как именно и на основе каких данных они были сгенерированы (правда, платформ еще нет — они находятся в стадии разработки, — а дипфейки уже есть).
А в Великобритании и вовсе предлагали создать специальную независимую организацию — Independent Platform Agency (IPA), — которая следила бы за деятельностью платформ и соцсетей и вела мониторинг новостных трендов, начиная с актуальных тем и заканчивая информацией по шерингу и тональности обсуждения новостей. Кроме того, эксперты из Лондонской школы экономики предлагали разработать национальные стандарты деятельности медиаплатформ, потому что сейчас все крупные медийные платформы: FB, Twitter и пр. — конечно, пользуются своими стандартами, но ни для кого не секрет, что все эти стандарты писались в PR‑отделах и нужны платформам только для поддержания лица.
И о грустном
Правда, есть подозрение, что все это — лишь симптоматическое лечение: кризис доверия спровоцирован не медиа, а спецификой глобальной социально-экономической ситуации. Рост экономического неравенства, концентрация ресурсов в руках пресловутого топ 1%, повсеместная стагнация и нарушаемый раз за разом «социальный контракт» между обществом и институтами — все это требует гораздо более радикальных мер и политик, чем штрафы для соцсетей и показательная порка Марка Цукерберга в Конгрессе США.
Но разбираться с этими вопросами, похоже, пока никто не готов.
Правда, есть подозрение, что все это — лишь симптоматическое лечение: кризис доверия спровоцирован не медиа, а спецификой глобальной социально-экономической ситуации. Рост экономического неравенства, концентрация ресурсов в руках пресловутого топ 1%, повсеместная стагнация и нарушаемый раз за разом «социальный контракт» между обществом и институтами — все это требует гораздо более радикальных мер и политик, чем штрафы для соцсетей и показательная порка Марка Цукерберга в Конгрессе США.
Но разбираться с этими вопросами, похоже, пока никто не готов.
ДРУГИЕ МАТЕРИАЛЫ #8_2021